Гофман и Гоголь

Дневинки, письма, мемуары тех лет весьма красноречиво свидетельствуют об этом. Знакомство с Гофманом обнаруживают не только те писатели, чье творчество в той или иной мере было связано с немецким романтизмом или с немецкой философией, но и авторы противоположной идейной и художественной ориентации.

Гофмана читали Жуковский и Пушкин, В.Ф. Одоевский и Гоголь, Достоевский и К.С. Аксаков. Отдельные его темы и мотивы использовали А.А. Погорельский, Н.А. Полевой, М.Ю. Лермонтов, А.К. Толстой и др. Им зачитывались и восхищались люди из кружка Станкевича, декабрист Кюхельбекер.
Особенно четко и наглядно российское восприятие Гофмана отразилось в посвященной ему статье А.И. Герцена, опубликованной в журнале «Телескоп» за 1836 год. Герцен рисует в своем очерке вдохновенную художественную натуру, вынужденную глубоко страдать от материальных лишений и пошлости окружающего бытия. Он ценит писателя за высокое представление об искусстве и за проникновение в «темные недоступные области психических действий»: «Три элемента жизни человеческой служат основою большей части сочинений Гофмана; и эти же элементы составляют душу самого автора: внутренняя жизнь артиста, дивные психические явления и действия сверхъестественные». По мнению Герцена, Гофман «пренебрег жалким пластическим правдоподобием», поскольку его угнетал «обыкновенный скучный порядок вещей».
Большой интерес вызывала личность самого художника. Сведения о берлинской жизни Гофмана и его привычках становились легендой. И.И. Панаев вспоминал, как Михаил Катков однажды в Петербурге вознамерился во что бы то ни стало, уподобясь Гофману, коротать вечера в каком-нибудь погребке. Приезжавшие в Берлин молодые русские полагали своим долгом посетить ресторан Лютера и Вагнера, где, по преданию, еженощно сиживал автор «Кота Мурра» вместе с прославленным актером Людвигом Девриентом.
В 1836 году у Боткина были все основания заметить, что Гофман не умер, а переселился в Россию. «Электрически действовал он на молодые, серьезные умы, считавшие слово его поэтическим прозрением, в самую глубь творчества», — свидетельствовал П.В. Анненков.
Обращает на себя внимание то восторженное единодушие, с которым представители разных направлений воспринимали творчество Гофмана. В.Г. Белинский, например, удивлялся, «отчего доселе Европа не ставит Гофмана рядом с Шекспиром и Гете…». От своих соотечественников таких сопоставлений и таких похвал писатель не удостаивался.
В письмах Гоголя есть свидетельства о том, что он читал сочинения автора «Кота Мурра». Современная ему критика неоднократно говорила о сходстве его произведений с созданиями Гофмана. Еще в 1835 году С.П. Шевырев с некоторым упреком замечал, что в «Арабесках» «юмор малороссийский не устоял против западных искушений и покорился в своих фантастических созданиях влиянию Гофмана и Тика…». Рецензируя первую редакцию гоголевского «Портрета», В.Г. Белинский говорил о близости ее к повестям Гофмана, а рецензент «Северной пчелы» усматривал в образе Пискарева из «Невского проспекта» сходство с героями немецкого романтика.
Можно говорить об известной близости мироощущения обоих художников. Обоим был ведом кричащий разлад между мечтой и действительностью (у Гоголя – существенностью), вызывающий дисгармоническую обостренность сознания, ненависть к житейской пошлости и тяга к высокому поэтическому миру идеала. Их занимали одинаковые вопросы: художник и его судьба в мире, безумие как выражение свойств действительности. В художественной практике это приводило к сходным стилевым принципам: к сатире, к использованию фантастики и гротеска, к фрагментарному принципу композиции и даже к известной общности повествовательной манеры, в которой высокая патетика сочеталась с повседневной бытовой речью.
Значительно отчетливее гофмановская традиция выступает в «Петербургских повестях». Работа гоголя над этим циклом совпала по времени с пиком интереса к Гофману в России. «Городской» характер конфликта в повестях был созвучен коллизиям самого урбанистического из всех немецких романтиков.
Как и его немецкого коллегу, Гоголя интересовал вопрос об искусстве и художнике. Высказывания о природе и назначении искусства, включенные в сочинения обоих писателей, обнаруживают удивительное сходство. Гофман полагает цель искусства в том, чтобы «показать природу, постигнув в ней то высшее начало, которое во всех существах пробуждает пламенное стремление к высшей жизни…» («Иезуитская церковь»); для Гоголя она тоже заключается в постижении «высокой тайны создания».
Гофмановская традиция ощутима в «Портрете» (особенно в первой редакции повести). Не случайно Белинский назвал ее «фантастической повестью ? la Hoffmann».
Характерное для Гофмана убеждение в алчности и даже безумии мира было присуще и Гоголю. Безумцы населяют его петербургский мир. В «Записках сумасшедшего» Гоголь дает свой ответ на вопрос о природе безумия. Этот вопрос занимал и Гофмана. Аналогия с Крайслером напрашивается сама собой. Сходство с Гофманом обнаруживается и в повести «Нос». При всем различии исходного материала фантастика у обоих писателей исполнена глубокого смысла.
В дальнейшем Гоголь все больше отдалялся от Гофмана, но уже впитав в себя опыт романтической мысли и художественных принципов романтизма. Фантастика и гротеск, столь свойственные эстетической системе Гофмана, придали гоголевскому творчеству широту и универсальность звучания и определяли ту тенденцию в развитии русской литературы, которая наиболее полно выразилась у Достоевского.

Ведущий научный сотрудник художественного сектора КОИХМ В.П. Покладова